Часть I
1917 года. В Первую мировую войну она поступила в калужский госпиталь сестрой милосердия и проработала в нем до середины 20^х годов.
Один из ее братьев, Сергей Петрович, служил в московской епар­хии, занимался теологией (восточными религиями), знал 7 языков, к сожалению, он рано скончался.
Другой брат, Борис Петрович, дядя моей матери, был блестящим офицером царской армии. Красивый, высокий, любивший поговорить о чем угодно, но только не о Советской власти и политике. Во время учебы в институте я часто у него бывал в маленьком деревянном доме на Таганке в Большом Дровяном переулке. Он многое рассказывал о своей жизни. Запомнился один из эпизодов. В конце 1917 года, сняв погоны, Борис Петрович отошел и от белых, и от красных и стал работать простым служащим в конторе но организации трамвайного движения в Москве. Как-то его встретил старый друг по службе в цар­ской армии, в то время уже служивший в ВЧК. После непродолжитель­ного разговора он пригласил Бориса Петровича работать на Лубянке. «Чем заниматься?» — спросил он друга. «Придешь — узнаешь».
Как потом выяснилось, надо было приводить в исполнение приказы о расстрелах. Это был период «красного» террора. По словам этого дру­га, исполнители приговоров долго не выдерживали, и их приходилось заменять. Дядя Боря отказался. Так и остался он до последних своих дней простым диспетчером трамвайного парка.
Борис Петрович Хвалебнов был глубоко верующим человеком, хорошо знал историю и дореволюционную философию, много рас­суждал о справедливости человеческого общества. По иногда сам спрашивал: зачем столько крови? Эти вечерние беседы у меня и сейчас перед глазами: седая голова, лицо с глазами мученика, рассуждавшего о вечной проблеме справедливости...
Мой дед был священником. Отец Василий имел приход в старинной церкви Преображения Господня, которая хорошо сохранилась и на­ходится на въезде на Смоленскую улицу в Калуге. Со слов бабушки, это был мягкий, религиозный человек. Сохранилась его фотография, с которой он смотрит печальными глазами интеллигента. В 1919 году во время крещенской службы он простудился и скоропостижно скончался. Семья у него была большая — двое сыновей, Леонид и Виктор, и четыре дочери — Вера, Валентина, Мария и младшая Александра, моя мать.
Моя мать так и не получила систематического профессионального образования. Для дочери священника в конце 20-х годов прошлого века
13
Начало
Немного о себе и своих близких

Я родился 13 июля 1931 года в Москве в семье служашею. Мать назвала меня в память о своем старшем брате Леониде. Он был офицером царской армии и во время гражданской войны не изменил воинской присяге — воевал на стороне белой армии. Вместе со своей частью отступил в Польшу. От­туда в Калугу до моей бабушки, его матери, дошла всего одна устная весточка о том, что он жив и здоров. О дальнейшей его судьбе ничего не известно. Но образ Леонида постоянно присутствовал в большом деревянном доме в Смоленском переулке, где прожила свою долгую жизнь бабушка -- Александра Петровна Попова. В студенческие годы я часто приезжал в Калугу и подолгу рассматривал альбомы со старыми фотографиями. I la одной из них был запечатлен вполоборота молодой офицер с красивым выразительным лицом... Уже в наше время, в 1990 году, моя дочь Ирина назвала своего сына Леонидом в мою честь. Так, пусть символично, в малом, но происходит связь поколений, связь между прошлым и будущим.

Бабушка по материнской линии происходила из рода Хвалебновых. Многие из них были священнослужителями. Со слов моей матери, была такая история. В монастырь пришел подросток. Владыка его спрашивает: «Кто ты?» — «Отрепьев», — ответил тот. После беседы, убедившись в познаниях подростка, владыка сказал ему: «Никакой ты не Отрепьев, будешь у нас Хваленым». Так начался род Хвалебновых, из которого происходила моя бабушка. Сохранилась ее фотография
12
 
путь в высшее учебное заведение был закрыт. Она писала Н.К. Круп­ской, просила помощи (ходили тогда слухи, что та оказывала ее в по­добных случаях). Но то ли ее письмо не дошло до адресата, то ли еще по каким причинам, ответа мать так и не получила.
Мать была начитанной, целеустремленной, по-житейски мудрой женщиной с волевым характером. У нее ко всему было свое отноше­ние, свое мнение. Например, еще в конце 80-х годов она говорила: «Не нравится мне ваш Ельцин, лицо какое-то тупое». Или ей очень был симпатичен Сергей Петрович Капица со своей передачей «Очевид­ное и невероятное». Она была большой любительницей телевидения и много информации черпала с экрана телевизора.
Мама оказала на меня большое влияние. То, что я смог сделать в жизни, — это во многом ее заслуга. Я очень ее любил, помогал всем, чем только мог. Регулярно навещал ее в Калуге. Она прожила 84 года и скончалась з Обнинске практически у меня на руках.
Отец, Павел Семенович, происходил из зажиточных крестьян, иначе говоря, из семьи кулака. Его отец, мой дед, владел участком березового леса и занимался изготовлением и сбытом древесного угля, используемого в бытовых целях. К работе он привлекал бедных крестьян и других случайных работников. Семья была большая — два брата и пять сестер, жили они в деревне Волки в кирпичном доме. Он до недавних пор стоял па правом берегу Оки недалеко от Калуги. Все выходцы из этой деревни были по фамилии Волковы.
Интересна дальнейшая судьба детей раскулаченного деда. Старший сын Иван каким-то образом успел в Москве окончить медицинский институт. Он был хирургом от Бога и долго, вплоть до 1941 года, ра­ботал в кремлевской больнице. Лечил многих членов правительства (об этом он рассказывал). В 41-м году ушел на фронт, попал в плен, бежал к партизанам, заболел тифом. Его выходила молодая женщина, и в знак благодарности он связал с ней свою жизнь. После войны ему не разрешили вернуться в Москву, и он проживал в Белоруссии.
Наша семья, выезжая в начале 1946 года в Польшу по месту службы отца, была в гостях у него в Барановичах. Иван Семенович — седой как лунь, с крупными чертами лица. Это была колоритная фигура. Он много рассказывал о довоенной жизни и о своих скитаниях и при­ключениях в военное время. Показал несколько брошюр, написанных им о военной хирургии в полевых условиях партизанского быта. По-видимому, это были его невостребованные научные работы.
14
Одна из сестер отца стала заслуженной учительницей, награжден­ной орденом Ленина. Кстати, ее сын, мой двоюродный брат, Cтaниcлaв^ Николаевич Копылов в 70-е годы работал секретарем Обнинского горкома КПСС по идеологии (была такая должность) и занимался борьбой с диссидентством, т. е. всячески очищал город от инакомыслия, искренне веря в светлое коммунистическое будущее. По его иници­ативе и при его поддержке я переехал с Урала в Обнинск для работы заведующим кафедрой физики в местный филиал МИФИ и быстро адаптаптировался в городе.
Младшая сестра со стороны отца, Евдокия Семеновна, прожила долгую жизнь в Москве и скончалась в возрасте девяноста двух лет. Вообще, все Волковы, как впрочем и Поповы, были долгожителями, быстро приспосабливались к жизни, а в условиях 20-30 годов это было непросто, особенно с таким происхождением.
Отец был человеком очень коммуникабельным, всегда имел широкий круг друзей. Дома часто бывали гости. Был такой случай в его жизни. Отец работал в городе Боровске на границе Московской и Калужской областей, строил дизельную электростанцию. У него был друг из работников местного НКВД. Однажды этот друг приглашает отца в это учреждение и показывает письмо из деревни Волки. В нем говорится, что мой отец — сын кулака, такой-сякой, одним словом, враг народа. Энкавэдэшник спрашивает: «Что будем делать?» Наследу­ющий день отец слезно попросил порвать деревенский донос. На этом и кончился один из трудных эпизодов отцовской жизни. Все это я знаю со слов моей матери, кстати, не раз помогавшей мужу своими советами.
Великая Отечественная война застала нашу семью в небольшом городке Нарофоминске в 70 километрах от Москвы по Киевской же­лезной дороге. Отец летом 41-го года был мобилизован и занимался организацией технической базы госпиталя здесь же, в городе. Немецкие войска стремительно приближались. Неожиданно госпиталь эвакуи­ровался, и отец даже не успел нас забрать с собой. Немецкие войска буквально нахлынули, заняв только западную часть города. Со стороны Подмосковья начался жестокий артиллерийский обстрел, и моя мать с двумя детьми вынуждена была уйти из города с группой соседей. За Нарофоминском, в поле, вдруг внезапно возник шквал взрывов. Фронт приближался к нам. Мы попадали на землю. Но этот шквал взрывов и огня так же мгновенно исчез, как и появился. Позднее стало ясно, что стреляла неведомая тогда «Катюша». До освобождения города,
15
благодаря декабрьскому контрнаступлению под Москвой, мы жили настолько голодно, что приходилось ходить по деревням и побираться. Подавали скупо — одну, в лучшем случае две, вареных «в мундире» картошины. Три месяца на оккупированной территории были полны лишений, скитаний и голода. Да еще в ту зиму стояли сильные моро­зы — все это невозможно до сих пор забыть. Тогда мне было немногим более десяти лет.
Сразу после окончания войны, в феврале 1946 года, отец забрал всю семью в Польшу, где он тогда продолжал служить в армии в небольшом немецком городке Швейдница в Южной Силезии, там дислоцирова­лась авиационная армия, кажется, шестнадцатая. Эта часть территории Германии отошла Польше, и мы еще застали там коренное немецкое на­селение. Что характерно было для него? Немцы восприняли советскую оккупацию как должное. Никакого сопротивления, протеста, никаких партизанских движений. Очень дисциплинированная и собранная на­ция, пунктуальная до мелочей. Да что говорить — это все сейчас знают. Сегодня побежденные живут лучше нас, победителей!
В городе работала советская школа для детей военнослужащих, которую я закончил. Учителями были бывшие офицеры и жены во­еннослужащих. Многие из них были яркими личностями. Поэтому 8-10-е классы прошли очень интересно и дали много знаний по физике, литературе, математике и химии. Школу я закончил очень хорошо. Тогда в советских школах в Польше была разнарядка — одна медаль на всю школу, и она досталась настоящей отличнице, а мне по русскому языку поставили четверку.
Мое пристрастие к технике в этот период проявилось в том, что в доме, где мы жили, на чердаке я оборудовал себе мастерскую, ната­скав разного рода металлического и электротехнического хлама. Эта мастерская доставляла мне большое удовольствие.
Однажды учитель химии рассказал о взрывах американских атом­ных бомб в 1945 году. Я не помню фамилии, но его внешность осталась у меня в памяти — это был человек небольшого роста с огненно-рыжей шевелюрой. Тогда он даже образно сказал о размерах бомбы — объемом в один-два стакана. По-видимому, он имел в виду объем активного ма­териала. Офицеры кое-что знали об этом новом оружии и о его огром­ной разрушительной силе. Здесь надо заметить, что сразу после войны в Советском Союзе об американских атомных взрывах фактически никакая информация не распространялась, хотя, как выяснилось потом /129, 133, 148, 161/, в стране велась интенсивная работа по созданию
16
своей отечественной атомной бомбы. На меня рассказ учителя химии произвел огромное впечатление. А дальше уже судьба благоволила ко мне и распорядилась так, что сейчас я написал эти «Записки» о своем участии в атомном проекте Советского Союза.
Но в то время родители понимали, что с моим происхождением могут не принять в институт: во-первых, внук священника и кулака, во-вторых, был на оккупированной территории. Этого в конце 40-х годов было достаточно, чтобы испортить биографию. Отец обратился за сове­том к своему другу-особисту: как быть со мной? И тот рассудил так: три месяца в оккупации, но мы ведь победили. Кто все ваши данные будет проверять? Просто не пишите об этом в анкете. Так я и поступил.
Летом 1948 года в Москве я по справочнику стал искать институт, где, по моему мнению, могли заниматься атомной энергией. Выбрал энергетический институт (МЭИ) и легко в него поступил. Каково же было мое разочарование, когда стало ясно, что МЭИ связан только с тепло- и гидроэнергетикой. Интерес к учебе пропал, лекции не запи­сывал, часто их пропускал. 11о отдельные курсы лекций посещал ради личности лектора. Я застал еще старую профессуру, которая читала нам специальные курсы по электроэнергетике. Иногда эти лекции превращались в артистическое выступление. Например, курс «Токи короткого замыкания» читал С.А. Ульянов. На лекцию он приходил всегда в бабочке и в элегантном костюме. В аудитории на кафедру ставился стакан чая, к которому он изредка прикасался. А голос его периодически менялся: то громкость повышалась, то снижалась до пианиссимо. Иногда он присаживался на стул. При этом он говорил про какие-то токи короткого замыкания в трехфазных линиях передачи электроэнергии. Это был театр одного актера — лектора. На меня такая форма общения с аудиторией очень повлияла. Будучи уже заведующим кафедрой физики в обнинском вузе, я старался разнообразить свои лекции разного рода байками из истории физики и другими приемами, оживляющими сухой материал.
Я выбрал специализацию «Техника высоких напряжений», как мне казалось, наиболее связанную с физикой. Волновые процессы в линиях передачи, всевозможные виды газового разряда и другие физические явления, возникающие при высоких напряжениях. По­знакомился с осциллографом для наблюдения формы импульсных сигналов, сопровождающих высоковольтные разряды, с насосами для
17
получения вакуума и другим лабораторным оборудованием. Кстати, в то время высокий вакуум получали с помощью ртутных струйных насосов. Наша группа состояла из семи человек, и лекции корифея этого направления в электротехнике профессора Л.И. Сиротинского часто проходили у него на квартире, на улице Казакова, недалеко от станции метро «Бауманская». Квартира была сплошь забита книгами и журналами: они были в шкафах, на полках и просто на полу. Мы рас­саживались в кабинете профессора, возле шкуры белого медведя. Содержание его лекций не носило систематического характера. Чаще всего он говорил о физических явлениях, сопровождающих высокие напряжения при передаче электроэнергии, и о многом другом. Такое общение с человеком высокой научно-технической культуры и интел­лекта, профессором старой школы производило большое впечатление и, безусловно, сильнее воздействовало на молодежь, чем в обычной аудитории. Молодежи нужны не столько знания (их можно почерп­нуть из книг), сколько общение со старшими на равных, возможность задавать разного рода вопросы. Каждый раз мы с нетерпением ждали этой встречи на улице Казакова. Принимал экзамены Сиротинский также своеобразно. Он разрешал пользоваться любой литературой и конспектами лекций. Беседа с ним, как правило, проходила вне вопросов экзаменационного билета. Иногда он отсаживал студента и просил разобраться с каким-нибудь вопросом, о котором в его лек­циях ничего не говорилось.
Общение с профессором Сиротинским сформировало у меня научный подход к технике. Это были первые шаги в направлении к технической физике.
Л вот с общественными дисциплинами отношения не складыва­лись. Однажды даже получил двойку по политэкономии. Но здесь вы­ручил друг-москвич. Узнав о моем провале, он пригласил меня к себе домой на Разгуляй. Сняв с книжной полки томик малого формата и передавая мне, он просил никому его не показывать. Это был краткий курс политэкономии под редакцией Н.И. Бухарина. И было это в 50-м году, когда сталинизм еще составлял основу общественной жизни.
Прочитав за ночь этот томик с изложением марксовой теории политэкономии, я тут же на следующий день пересдал экзамен на «отлично».
Затем с подачи своего друга я прочитал стенографический отчет по бухаринскому судебному процессу. Меня поразило его заключительное слово, в котором Бухарин сказал, что речь идет не о том, расстреляют
18
ли его или нет. Речь идет о том, каким способом произойдет индустри­ализация в Советском Союзе. И далее он развивал свой план создания промышленности в крестьянской стране. Это было откровение: оказы­вается, Бухарин не был врагом народа, он только предлагал построить социализм малой кровью. А Сталин делал все по ленинскому плану и при этом всеми силами стремился сохранить свою власть и уходил от открытой дискуссии.
У Маркса много пространных рассуждений относительно сущ­ности прибавочной стоимости и других особенностей наемного труда. Но при чтении «Капитала» у простых смертных теряется понимание сути капиталистического способа производства. В изложении Буха­рина она прозрачна и легко понимается. Тогда, по-видимому, я понял на подсознательном уровне, что частная собственность является фундаментальной основой развития человечества. Сейчас это мне окончательно стало ясно. История ничего другого не придумала. Это и погубило социализм в Советском Союзе: жесткая регламентация любой человеческой деятельности, наказуемость частной инициативы, подбор кадров через партийные органы и другие ограничительные формы жизнедеятельности общества. Здесь уместно сказать и об ошиб­ках Ленина, человека фантастической энергии, большого политика, допустившего тем не менее роковые для России просчеты. Это мое субъективное мнение о Ленине, который:
—  не понял сущности частной собственности на средства произ­водства;
—  не понял роли в объединении народа и в формировании нрав­ственных устоев религии, которая является не «опиумом для народа», как говорил Маркс, а скорее «обезболивающим» средством от тягот повседневной жизни;
— выгнал из России настоящую интеллигенцию, в расчете взамен создать новую, пролетарскую, «прослойку» между рабочими и крес­тьянами. Но, как выяснилось, никакие «кухарки» не смогли управлять государством и заменить в этом отношении профессионалов;
—  стремился изменить частнособственническую психологию че­ловека, а она на генетическом уровне консервативна. И через 70 лет строительство коммунизма быстро вернулось к природному состо­янию, и, по существу, в России сейчас начался новый этап развития капитализма.
Иногда говорят, что Ленин не успел осуществить в полной мере НЭП. История не терпит сослагательных наклонений «вот если бы»
19
и так далее. Социализм в Советском Союзе к середине 80-х годов после периода застоя окончательно зашел в тупик.
Здесь уместно также вспомнить злой анекдот того времени. Со­брались капитализм, социализм и коммунизм вместе и решили «со­образить на троих». Кому идти? У коммунизма нет денег, у старого капитализма болят ноги. Пошел в магазин социализм. Час его нет, два его нет. Наконец появляется и объясняет: простоял в одной очереди, постоял в другой за колбасой. Капитализм спрашивает, а что такое «очередь»? А коммунизм удивленно: а что такое «колбаса»?
Сейчас много информации, и практически расставлены все точки над экономическим развитием Советского Союза. Можно соглашаться или нет с тем, что теперь происходит в России, однако история делает свое дело. Но от того, что я прочитал в 50-м году при подготовке к эк­замену по политэкономии, когда еще был жив «корифей науки и отец всех народов», у меня в полном смысле «поехала крыша».
Я не был диссидентом, но и никогда не проявлял активности в общественной жизни, и вообще не могу отнести себя к явным аполо­гетам Советской власти, но тогда сознание «ушло в сторону». Я стал посещать церкви, хотя верующим не был, ходил по кладбищам, ездил неоднократно в Троице-Сергиевский монастырь, а это без малого 100 км от Москвы. Много занимался фотографией, главным образом черно-белой, позволявшей добиваться наибольшей художественности, будь то портретные или пейзажные снимки.
I la четвертом курсе мне вдруг объявляют, что будет комсомольское собрание с рассмотрением моего персонального дела. Каким? Почему? Па собрании кто-то из однокурсников говорил о моем низком мораль­ном облике, что у меня упадническое настроение, что я шатаюсь но ка­бакам и кладбищам, и многих других грехах, якобы имеющихся у меня. Но на собрании в мою защиту выступили многие друзья, говоря о том, какие хорошие беседы о живописи и музыке я проводил в группе, что я хорошо учусь, что трудно утаить плохое, живя в общежитии, и многое другое. Все закончилось выговором, и этот неприятный в жизни эпизод прошел для меня без больших потерь. По-видимому, «инициатива» ис­ходила от активиста С, с которым одно время мы жили в общежитии в одной комнате. Слишком скользким он был человеком и вполне мог быть использован в качестве доносчика.
Первые шаги
Когда во мне появилась тяга к эксперименту? Видимо, тогда, когда представилась первая возможность. Это случилось в 1944 году. В дом, где мы жили в Нарофоминске, только что провели радио, и у меня возникла идея подключить электролампочку от карманного фонаря. Но как это сделать? Знакомые электрики сказали, что это можно сделать через трансформатор, и объяснили, каким образом его можно перемотать. После нескольких разборок и сборок трансформатора ма­ленькая лампочка вдруг замигала в такт звуковым сигналам. Это было чудом и началом экспериментальной деятельности в 13 лет. Затем в дом провели электричество уже для освещения. Все от тех же ребят я узнал о вольтовой дуге, которая давала более яркий свет, чем обыч­ная лампа накаливания. Началось опять с перемотки трансформатора с целью понижения напряжения. Это все я уже понимал, пройдя «курс обучения» у своих знакомых. Наконец, когда дома никого не было, загорелась яркая дуга. Электродами служили угольные стержни от батарейки карманного фонаря. Дуга так же внезапно исчезла, как и по­явилась. Почему? Оказалось, что настенная проводка не выдержала перегрузки и задымилась. Перепугавшись, я не знал, что делать. Дым рассеялся, и матери пришлось вызывать электрика, который устранил последствия моего очень опасного эксперимента в деревянном доме. Конечно, мне сильно досталось за такой опыт, и на время моя экспе­риментаторская деятельность была иод строжайшим запретом.
В этом же 44-м году я начал заниматься фотографией. Отец прислал трофейный фотоаппарат с раздвижными мехами. Фотопленку и хими­ческие реактивы удалось найти через знакомых матери в госпитале. И неважно, что фотопленка была для рентгеновских целей — очень контрастная. Но первые снимки меня радовали и были настоящим чудом. Вся эта деятельность позволяла мне удовлетворить свое любо­пытство и приобрести первые физические знания. Хотя опыты были наугад — сплошная эмпирика.
Случайность иногда помогает выявлять закономерность. В даль­нейшем я не раз убеждался, что везучесть очень помогает профессио­нальному развитию. Можно, конечно, к тому же прийти через знания, почерпнутые в книгах. Но эксперимент, пусть даже примитивный, позволяет быстрее развиваться и осмысливать физические явления. Хотя это все сугубо индивидуально.
На пятом курсе в институте я занимался электроникой. Радио­детали и другие материалы мы с моим другом Эдуардом Костиным
21
20
приобретали за копейки на техническом рынке, который в то время находился в Коптево (от метро «Сокол» надо было еще полчаса ехать на трамвае). Эдуард несколько лет подряд пытался сделать телевизор на электролучевой трубке с электростатическим отклонением, а я за­нимался более простой работой — собирал осциллограф. Какова же была моя радость, когда глубоко ночью на экране трубки появилась синусоида! Я даже разбудил друзей, показывая свое «чудо».
Это стремление «делать своими руками» прошло через всю мою профессиональную деятельность. Правильно поставленный экспе­римент позволяет быстро осмыслить многие фундаментальные по­ложения физики и техники и найти правильные конкретные решения в процессе разработки технической системы.
Приволжская контора
Па третьем курсе нашу группу, специализирующуюся по технике высоких напряжений, в составе семи человек оставили после лекции в аудитории. Пришла женщина, раздала анкеты, попросила подробно их заполнить и написать автобиографию. Принимая написанное, женщина читала наши тексты и просила то или иное место в них уточнить. Но на этом эпизод формального общения с официальными представителями государственных структур закончился до конца дипломной работы.
Оценки на последних курсах по спецпредметам у меня были от­личными. Уже во время работы над дипломом в начале 1954 года со мной провели собеседование загадочные представители отдела кадров и предложили «интересную» работу в центральной части России. Ни города, пи вида профессиональной деятельности не сообщили. Силовая электроэнергетика меня не интересовала, и я дал согласие работать, как мне объяснили, в «Приволжской конторе». Почему в «конторе»? — но меня не насторожила и не заинтересовала какая-то таинственность в общении. Из нашей группы отобрали троих, один из которых благодаря своим связям остался. Потом сожалел.
В конце марта 1954 года на Цветном бульваре в Москве я получил талон, по которому на Казанском вокзале купил билет до станции Шатки, в Шатках — до станции Берещено, в Берещено — до конечной станции. Миновав контрольно-пропускной пункт с солдатами Со­ветской армии, я оказался в зоне за колючей проволокой. И, наконец, конечная остановка моего назначения — место работы молодого спе-
22
циалиста. Первое, что бросилось в глаза, это монастырский ансамбль. Внизу станция, справа на косогоре — колокольня, собор, другие здания какого-то монастыря, а слева — длинный забор с колючей проволо­кой, за которым находился целый ряд строений. Все это напоминало зону для заключенных. Может быть, ошибка? I 1е туда завезли? Через несколько дней я услышал таинственное слово «Харитон». Кругом стоят солдаты-часовые. Стало понятно, что здесь вершатся очень важные дела. Сейчас это всемирно известный Российский феде­ральный ядерный центр ВНИИЭФ в городе Сарове Нижегородской области. Л тогда назывался он по-разному: «Приволжская контора», Москва-центр-300, Арзамас-16.
Поселили меня во второй гостинице вместе с другими молодыми специалистами из Ленинградского кораблестроительного института и других институтов, дружба с ними продолжалась многие деся­тилетия, а с, ныне здравствующими — до сих пор. Среди них были С.Н. Воронин, впоследствии главный конструктор ВНИИЭФ, и его заместитель В.Н. Лобанов.
После нескольких дней хождения по разным отделам предпри­ятия меня, как молодого специалиста, принял начальник объекта генерал А.С. Александров. Это происходило в старом монастырском здании, служившем когда-то гостиницей. Сам факт индивидуального приема руководителем такого ранга поднял в собственных глазах мою значимость. Генерал расспросил о моих технических интересах, о дипломной работе. Так со мной разговаривали впервые. Наступила пауза, после которой генерал сказал, что я буду работать конструкто­ром за кульманом. Я взмолился, долго говорил про какие-то школьные и студенческие опыты, знание техники высоких напряжений. И по­сле этих последних слов он нажал кнопку телефонного коммутатора и спросил: «Василий Константинович, вы ищете специалиста по вы­соким напряжениям? Есть такой, я направляю сто к вам». Щелчок коммутатора, и моя судьба решена — я направлен на работу в 3-й газодинамический сектор, возглавляемый в то время крупным специ­алистом по взрывчатым веществам В. К. Бобылевым. Мне очень повез­ло. Я оказался в гуще экспериментальных проблем по исследованию взрывных быстропротекающих процессов при разработке ядерного оружия. Направили меня в 23-й отдел под руководство Диодора Ми­хайловича Тарасова, занимавшегося рентгенографическим методом изучения динамических процессов с металлическими узлами. Это еще одна из удач в моей жизни. Там я встретил внимание и отношение на
23
равных. Диодор Михайлович обладал удивительной способностью объединять коллектив для выполнения текущих экспериментальных работ. Он имел ровный, даже мягкий характер, никогда не повышал голос, регулярно делал обход комнат, беседуя с сотрудниками о тех проблемах, с которыми они сталкивались в своей работе. Не обходил он и мою лабораторию в маленькой комнатушке, где я со своим по­мощником Олегом Сероштановым занимался исследованием физиче­ских процессов в импульсной рентгеновской трубке. К этому времени импульсная рентгенография была разработана усилиями профессора В.А. Цукермана. Однако интенсивности рентгеновского излучения не хватало, исследовательские модели металлических узлов были малыми, и, соответственно, была невысокая точность измерений интегрального сжатия этих узлов.
Я собрал установку с генератором импульсных напряжений ГИН-500 с напряжением 500 кВ и рентгеновской трубкой с непре­рывной откачкой воздуха и начал измерять ток, проходящий через трубку на стадии формирования импульсного рентгеновского излу­чения. 11ульт управления находился в этой же комнате на расстоянии примерно двух метров. Требования техники безопасности при работе с высоким напряжением я знал и выполнял неукоснительно: установка располагалась за металлической сеткой. А вот о защите от рентгенов­ского излучения я не сразу сообразил.
Мне нравился сам процесс исследования физического процесса формирования рентгеновского импульса, которое тогда проводилось впервые. Я часто перебирал трубку, вакуумные насосы, менял дат­чики тока (шунты из нихрома) и рентгеновского излучения (ФЭУ с сцинтиллятором из стильбсна, других тогда не было). Регистрация импульсов тока и излучения проводилась с помощью современного для того времени осциллографа с однократной разверткой ОК-17 М. Таких осциллографов на объект в то время пришло всего четыре штуки, и распределял их непосредственно научный руководитель Ю.Б. Хари-тон. Один из них достался мне, что свидетельствовало о важности той задачи, которой я начал заниматься.
Как-то заходит Диодор Михайлович к нам, спрашивает, как идут дела. Что нового получается? Когда можно будет приступить к модернизации основной рентгеновской установки, действующей в каземате на площадке, где проводились взрывные опыты? Я стал объяснять массу технических мелочей, свидетельствующих о том, что я в экспериментальной работе «ушел в сторону». А начальнику отдела
24
нужна мощная рентгеновская установка. И вдруг Диодор Михайлович очень деликатно дает совет: «А вы дайте на трубку "лошадиную дозу"». Этот совет озадачил. Что имеется в виду? Прозрение: надо увеличить электрическую энергию, подаваемую на рентгеновскую трубку, ведь интенсивность излучения возрастает пропорционально квадрату напряжения и току, протекающему через нее. После этого в комнате появилась защита из свинцовых кирпичей и родилась идея — нужен новый конденсатор повышенной емкости.
По моему техническому заданию на Серпуховском конденсаторном заводе в короткий срок был разработан новый конденсатор чемодан­ного типа в корпусе из изоляционного материала (винипласта). Это позволило создать установку на 8 MB с просвечиванием на расстоянии 1 м до 70 мм свинца (эталонный клин) за один импульс. Да, это была первая моя большая удача как экспериментатора. Новая установка позволила резко расширить возможности взрывных опытов. Успех достигался, в том числе, компактностью размещения конденсаторов, что снижало индуктивность разрядной цепи. Но компактность кон­струкции ГИН приводила иногда к поверхностному пробою и даже к разрушению конденсаторов. А это разлившееся масло, переборка ГИН, протирка ацетоном или чстыреххлористым растворителем. Спирт экономили. Однажды после очередной переборки поспешили сделать долгожданный импульс. От искры разрядников вспыхнули пары растворителя и загорелись его остатки. Зрелище было фантасти­ческим, но далеко не безопасным. Поэтому последующие включения рентгеновской установки сопровождались тщательной вентиляцией помещения каземата. В дальнейшем внесенные в конструкцию ГИН изменения позволили исключить поверхностные пробои.
Импульсная рентгеновская установка получилась уникальной и могла быть предметом моей кандидатской диссертации, о чем мне неоднократно говорил В. А. Цукерман. Я взялся писать отчет, черновик которого передал для прочтения своему непосредственному началь­нику отдела И.В. Санину. Это уже было в начале работы во ВН И ИТФ после переезда на Урал. Начальник отдела долго держал черновик у себя, и каково же было мое удивление, когда на защите его канди­датской диссертации все основные результаты по созданию мощной рентгеновской установки вошли в нее без всяких ссылок на мою работу. Из этого я сделал выводы:
— нельзя беззастенчиво использовать в своих интересах достиже­ния своих сотрудников;
25
—  надо самому активно участвовать в конкретной научно-ис­следовательской работе, внося такой вклад в общую работу, чтобы сотрудники не смогли потом обидеться;
— надо соблюдать нормы этики в коллективной научной работе. Понятно, что у каждого научного работника есть стремление
опубликовать свои результаты, заявив о своем приоритете. Делиться результатами с другими участниками работы надо, по делать это сле­дует в высшей степени деликатно.
Начавшаяся хрущевская «оттепель» привела к послаблению внеш­ней стороны режимных ограничений жизни в городе: стал доступным выезд из «зоны» в отпуск, появилась возможность посещать научные семинары более широкому кругу сотрудников, открылась библиотека со старыми отчетами первого этапа работы над атомным проектом. Царила обстановка общего подъема, доброжелательности. На объекте сформировался большой, дружный научный коллектив. Работа спори­лась, все делалось быстро. Начали, насколько позволила секретность, публично проводиться защиты диссертаций. Весь этот живой науч­ный организм объекта приводился в движение и жил своей жизнью благодаря Ю.Б. Харитону, который был дирижером и организатором научной деятельности всего коллектива.
Первый успех в работе
Интересная ситуация возникла при проведении исследований ра­боты ТИ — термоядерного источника нейтронов. Это было летом 1956 года. К этому времени первый термоядерный заряд, предложенный А.Д. Сахаровым, потерял свое военное значение в связи с успешным ис­пытанием принципиально новой схемы водородного заряда. И корпуса со взрывчаткой стали использоваться в опытах для исследования ра­боты термоядерного инициатора, автором которого был А.С. Козырев, кстати, страстный «каменюшнпк», имевший одну из лучших частных коллекций минералов и камней в Советском Союзе.
Для регистрации интегрального нейтронного выхода в то время применялся метод «замедленных нейтронов». Авторами этой «штат­ной» аппаратуры были В.М. Горбачев и Н.И. Уваров. В ней исполь­зовалась модуляция яркости луча осциллографа без записи формы импульса. Этот способ был недостаточно наглядным и имел ошибку в виде просчета импульсов, рождающихся в процессе нейтрон-гам­ма — захвата замедлившихся нейтронов.
26
Будучи уже сотрудниками ВНИИТФ, до переезда на Урал мы еще три года работали на территории ВНИИЭФ (Арзамас-16).
Когда меня подключили к этой работе (1956), я начал придумы­вать, прежде всего, регистрацию формы импульсов с последующим их подсчетом.
Руководили этими экспериментами А.Д. Захаренков и В.Ю. Гав-рилов. Моя аппаратура задерживалась. Гаврилов, как один из руково­дителей, распорядился ее убрать. Ее отстоял Захаренков, работавший в тот период начальником 4-го газодинамического сектора. Поэтому моя аппаратура все же участвовала и в первом, и в последующих опы­тах. Но я серьезно поругался с Гавриловым и с согласия Захаренкова уехал в отпуск. Заниматься наладкой нашей части аппаратуры остался мой помощник, все тот же Олег Сероштанов. Когда я вернулся из от­пуска, первое, что услышал от Олега, — это восторг по поводу того, что произошло на 2-й площадке, где проводился этот взрывной опыт. «Штатная» аппаратура дала сбой, и никакой информации от нее не было получено. И только на нашей аппаратуре на спиральной развертке на электронно-лучевой трубке четко была зафиксирована форма сигна­лов от нейтронного импульса, рожденного во взрывном процессе. Это была большая удача начинающего экспериментатора, поддержанного А.Д. Захаренковым, позволившая поверить в свои силы и в то, что ты делаешь. А с Гавриловым у меня так и не сложились взаимоотноше­ния. Он был первым начальником физического сектора ВПИИТФ на Урале и вскоре уехал в Москву руководить вновь созданным при Курчатовском центре Институтом биофизики.
Hosted by uCoz